Как раз в те времена

Например, в XII в. в истории с магистром Абеляром. Так было и со мной в Институте истории естествознания и техники в 80-е гг. прошлого века.

Во главе травли тогда стоял член-корреспондент АН СССР директор института С. Р. Микулинский и все его службы: от партбюро и месткома до ДОСААФ и Красного Полумесяца. Как раз в те времена я сочинял рукопись о раннем Средневековье и, в частности, главу об опальном магистре П. Абеляре.

Вот фрагмент (с сокращениями): «Портрет рисуют сослуживцы», слегка сфокусированный на Лапина и на меня. Точь-в-точь как на том собрании в Томске или как на заседании сектора, руководимого И. С. Тимофеевым, в начале 80-х, на котором меня научно чихвостили, вознамерившись выгнать, угождая главному мандарину — Микулинскому.

И только Жора Гачев, войдя в наш сектор и обращаясь к охотникам на меня-птичку, сказал: «Ну что, съели чижика?

» К чести ученой публики он оказался не единственным, кто заступился за меня хотя бы словом. Вот почему съели не окончательно.

Выжил.

Но все равно, и это главное, доброе слово дорогого стоит. На том и завершу словесный групповой портрет магистра Петра в светотени апостола Петра (но с аллюзиями к Лапину и почти нашим дням).

Портрет глазами его коллег, замечательных его товарищей по работе. Почти художественный фотонегатив... Пристально прочитав всю рукопись (и особенно эту часть — про Абеляра), цензор-доброхот И. С. Тимофеев, чуя микулин - скую правду, на всякий случай (мало ли что!) отметил в тексте все аллюзии на тогдашнюю, еще советскую, хотя и послеста - линскую жизнь (опять же: мало ли что): «формирование образа врага», «внутренний враг», «видимость демократических институтов», «правовое мышление», «статья тогдашнего уголовно-теологического кодекса», «был бы человек, а дело найдется», «сшить дело», «особое совещание участников собора, соединенное с пирушкой этих душегубов», «формула обвинения как фотография на паспорт», «выездная сессия Страшного суда», «товарищеский суд Линча» и все такое прочее.

Окончательно рассобачившись с Ильей Семеновичем, я дождался-таки от него горделивого признания в его собственноручных пометах на моем сочинении: «Если бы я был вредный, я давно бы вас упек, куда следует, за ваш текст, содержащий прямую антисоветчину». — «Докажите!» — кротко попросил я. Тогда он полез в шкаф, достал рукопись и... не обнаружил своих горестных помет: «Как же так? — убивался он. — А ведь они же были».

— «Это, вам, Илья Семенович, по-видимому, пригрезилось в ваших ночных кошмарах», — предположил я. (Винюсь: накануне я попросил у Иры Лапиной для чего-то мою рукопись и обнаружил зловещие подчеркивания И. С. Тимофеева и, с позволения Ирины, перепечатал эти страницы, заменив ими оригинал.) «А ведь неделю назад все это было», — продолжал убиваться И. С. И заплакал. И мне стало его жалко.

Бедный Илья Семенович Тимофеев!

А мог стать бедным я. И даже еще беднее... Отвечаю на вопрос, заданный мною себе же в начале этого мемуара, — «Почему я пишу об Лапине Лапине»: во-первых, совпадения — одно, второе, третье... И вот, когда все совпало — по жизни и по делу, тогда я взялся за перо.

И во-вторых: написать об Лапине Лапине в книгу о нем меня попросил его младший брат Борис (тоже философ), а ему, как известно, отказать невозможно. Обаятельный... И это главное, а совпадения — так, для связки слов...

Потея и корпя над моим текстом, он отметил все эти места и передал Ирине Лапиной, тогдашнему секретарю сектора, рукопись — в шкаф под ключ до «лучших» времен.