Другой человек, более близкий ему, мог бы, наверно, рассказать

Я разглагольствовал о том, что, мол, любовь все равно рано или поздно проходит — так не все ли равно, на ком жениться... — Дурак! — сказал Лапин.

— Для чего тогда жениться?

Когда я просил Иринку стать моей женой — я не верил, что она согласится. Потому что это счастье невозможное, не заслужил я такого... — А она что? — Сказала, что подумает.

До завтра.

Так я до этого «завтра» ни на секунду глаз не сомкнул и сигарет выжрал столько, что на неделю хватило бы... А вот совсем другой случай.

Оскорбить «авторитетного вора» — это серьезное дело. По воровским законам за это могут и покалечить. Вокруг нас сидели по камерам уголовники, осужденные за преступления в лагерях на тюремные сроки, т. е. почти сплошь рецидивисты.

И вот один из самых-самых «авторитетных» однажды обложил Лапина матом во время нашей шахматной ассамблеи. Лапин в долгу не остался и ответил, как учили, «с американской деловитостью и с русским революционным размахом», так что вся тюрьма тряслась от хохота.

А на этапе не спрячешься, даже если очень захочешь.

Конвой выкликает фамилию...

Конвой выкликает фамилию — надо отозваться: имя, отчество, год рождения, статья, срок... — Лапин! — Лапин, 1931-го, 58-10 часть 1, 10 лет. — Так это ты и есть Лапин?

— подошел оскорбленный «пахан».

— Ну, здорово!

— и протянул руку.

Наверно, это и называется обаянием личности: человек всегда остается собой, и ему прощают то, чего не простили бы другому, без обаяния (или без личности). Я не имею права причислять себя к друзьям Лапина Григорьевича Лапина. Другой человек, более близкий ему, мог бы, наверно, рассказать о нем лучше, даже на двух страницах.

Единственным оправданием этих записок служит тот факт, что я видел Лапина в дни, когда никто из близких видеть его не мог. Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что те дни были наполнены напряженной интеллектуальной работой, переоценкой ценностей, выработкой нового отношения к жизни, — и с великой благодарностью вспоминаю Лапина.